Кажущаяся неприменимой к искусству батальная терминология, окончательно утвердилась в коллективном сознании предыдущего века. Именно с авангардом – пост-авангардом связываются одновекторные представления о прогрессивной современности в искусстве. Вчерашнее изощренное переплетение реальности и легенд об исключительной гонимости авангарда превратилось в своеобразное оружие в слабых интеллигентских руках «кухонных сидельцев». Нынешнее время, сосредоточив все основные медийные воздействия, славит победительный авангард с его несомненными заслугами в одолении то ли только тоталитаризма, то ли в разгроме российской косности вообще. Лишь в не до конца стертом сознании сохраняются робкие сомнения в достоинствах авангардно-глобалистского прогресса, да еще отечественная история вдруг напомнит о горькой славе арьергардных сражений, в которых твердо, до последнего отстаивались исконные начала независимого бытия.

Культура не исчерпывается сиюминутной стремительностью смен тенденций и течений в искусстве, уподобляющихся ежегодно обязательным модным дефиле. Вопреки усилиям по маргинализации традиции, именно вечно сущностное остается основанием самодостаточности культуры. Вглядываясь в современность вечности, видишь ее несуетное развитие, неспешное каноническое приращение ценностей и удивляешься, что же, собственно, так не устраивает авангардное сознание в вековечностях русской жизни. Впрочем, уже, или на время не оспаривается недосягаемая духовная высота древних церковных художеств. Объектом идеологического отрицания остается реализм как основополагающее начало русской светской культуры. Реализм пытаются локализовать в границах «передвижничества», отодвинуть в XIX век. Но история, как минимум, двух последних столетий свидетельствует, что реализм для русской культуры, вернее, русской жизни, не некая внешняя переменчивая стилистика, а воплощенное постижение пронизывающей мироустройство гармонии, включающей в себя и трагическую сложность человеческого существования. Не единожды отмечалось, что «русское» устремление к истине ближе к образному переживанию, чем к интеллектуальной изощренности. Введенное Евгением Николаевичем Трубецким понятие «умозрение в красках» применимо не только к иконе. Иван Александрович Ильин, размышляя о светском, утверждал: «…Истинное художественное искусство черпает свой предмет из религиозной глубины… даже и тогда, когда рисуемые им образы природы и людей не содержат ничего церковного и религиозного». В этих словах и понятиях краткое объяснение положительной сущности реализма, не приемлющего в своем бесконечном многообразии лишь глумливого деструктивного искажения зримого. Путающим реализм с натуралистической иллюзорностью полезно помнить о смысле термина, возникшего из средневековых схоластических споров «реалистов» с «номиналистами», в которых первые отстаивали примат идей, предшествующих конкретной материальности. Так случилось, что реализм, сроднившись с русской почвой, оказался органической формой для воплощения сложнейших национальных интуиций-идей.

Слово, улавливая, кристаллизуя суть явления, часто предопределяет дальнейшую судьбу. Окончательное становление реализма в русском искусстве справедливо относят к середине XIX века. Если оставаться в пределах линейного искусствознания, то реализм, сменивший предшествующие классицизм и романтизм, исчерпал себя к началу следующего века. Но если хотя бы кратко оглянуться в это время, то окажется, что данная смена выходит за пределы искусства и становится одним из отражений грандиозного тектонического сдвига всей российской жизни. Унизительно тяжкое поражение в Крымской (Восточной) войне впервые оскорбительно указало место России за пределами неожиданно объединившихся Европы и Турции. Изоляция превратила дотоле полемические борения «западников» со «славянофилами» в реальность государственной самоидентификации, породила обсуждение возможности особого «русского» пути, обсуждение, давшее диковинные плоды, по крайней мере, в искусстве. Вторым потрясением стали «великие реформы», инициировавшие неожиданное, отнюдь не в соответствии со знаменитой патерналистской уваровской триадой, реальное явление «народа» и совсем неведомой «интеллигенции». «Народ», сам того не подозревая, стал объектом многочисленных рефлексий, стремившихся истолковать не только его прошлое, но и спроектировать будущее, рефлексий, при всей их интеллектуальной разработанности, сметенных через полвека сверхмощным социальным взрывом.

Реализму единственному оказалось по силам отразить и трагедийную перенапряженность народной истории (В.И. Суриков, М.П. Мусоргский, Н.А. Лесков) и совершенство основ народной жизни, растворенных в окружающей природе и традиционном укладе. Появление внешне скромной картины А.К. Саврасова «Грачи прилетели» (1871 г.) облекло в зримость пророческое наитие строк Ф.И. Тютчева

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа –
Край родной долготерпенья.
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной, Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.

Тютчев и Саврасов в своей абсолютной чуткости уловили определяющие идеи русского мировидения. Ими была взята волнующая, бередящая душу нота, созвучная образам родной природы, достоинствам трудной человеческой жизни, красоте храмов, утверждающих веру и венчающих первохристианскую простоту, видимую «скудость» всегда нелегко живущей России. Именно эти идеи-образы оставались основой, даже когда реализму придавались идеологические обличья «критического», «социалистического», «сурового».

«Гордый взор» отказывает реализму в соответствии современности. Возможно, его пугает то, что реализм в искусстве – это своеобразный индикатор подспудной тектоники народной жизни, не поддающейся проектному управлению. Реализм во времена либеральных соблазнов становится уделом немногих верных, нужных для того, чтобы «свеча не угасла», и обретает особую полноту в периоды вынужденной цивилизационной изоляции, смертельно угрожающей достойно независимой государственности. «Русские возрождения» в культуре второй половины XIX века, в предвоенные годы и первое десятилетие после Победы, предчувствия 1980-х – это времена реальной опоры на традицию, либо ощущение ее спасительной необходимости. Так же периодичны неприятия, переходящие в гонения на реализм. Если вполне естественно выглядит борьба течений в искусстве начального XX века, то насильственное утверждение «авангарда» в 20-е годы или идеологические атаки на «почвенничество», «русопятство», «деревенщиков» в 60-70-е при вроде бы господствующем «социалистическом реализме», выходят за пределы искусства в идеологию выбора путей государственного развития.

Не существует кодифицированной истории российского искусства XX века. Споры о направленности и достоинства культуры «советского периода» больше напоминают идеологическое ристалище, чем академическую исследовательскую чинность. В основание создающейся, доминирующей мифологии заложены краеугольные камни – жертвенно пресечённый «первый русский авангард» - «оттепель» - «шестидесятники» - «андеграунд», изощренно увязываются вместе «социалистический реализм» с «тоталитаризмом», накатывает волна нового «иконоборчества», отрицающего «положительную» изобразительность как основу воплощения глубинных бытийных смыслов. Возрождаются удивительные предложения о люстрации. Как в свое время «комиссары» Наркомпроса предлагали за «кораблем философов» отправить «корабль художников», так на конференции в Третьяковской галерее, посвященной искусству второй половины XX века, прозвучало дельное, практичное предложение лишить права на пребывание в «новой» историографии всех, кто имел дело с советской властью – участвовал в выставках союзов художников, получал творческие заказы, а тем более звания и награды.

Множа и разрушая бесчисленные «лживости нашего времени» полезно обратиться к «экономике» искусства. Во все патерналистские времена, вне зависимости от социального строя, экономика и идеология тесно увязаны. Либерализм вроде бы разрушает эту связь. На самом деле, за пределами «рыночной стихии», предельно занижающей уровень трудно намываемой культуры, начинается борьба за перераспределение централизованных государственных средств под конкретную идеологию. Как в «революционные 20-е», так и в не менее «революционные 90-е» ограниченные государственные ресурсы, вопреки декларациям о конкурентности, идеологически сконцентрировались в «левом» - «авангардном» - «акционистском», одним словом, в «современном» секторе. Утверждая, что Россия страдает без «современного», «акционистского» просвещения, практически все, действительно не очень большие «условные единицы» направляются волей Министерства культуры на гальванизацию провинциальной Московской биенале современного искусства. Впрочем, больший исторический интерес представляет ситуация с экономикой искусства после «разгрома», учиненного Н.С. Хрущевым на выставке, посвященной юбилею МОСХ (Московское отделение Союза художников России). Два процента национального дохода, выделявшиеся на культуру, распределялись весьма неравномерно. Неизмеримо большая часть тратилась на монументальное искусство, ставшее уделом если не радикально «левых», то в большинстве своем либерально фрондирующих мастеров. Кстати, «фрондеры» чаще оказывались «выездными» и многое в советском монументализме вполне соответствовало благополучно-буржуазным «западным» стандартам. Ареной идеологических борений оставалось не самое «денежное» станковое искусство. Но и здесь большинство дивидендов скопилось на «левых» счетах. Не говоря о том, что почти все, что создавалось «преследуемыми», довольно быстро оказалось в государственных музейных собраниях, более ценной следует признать капитализацию «гонимости» как таковой. Без обязательного ореола преследования невозможно быть актуально значимым художником. Именно под мифологию о «гонимости» и «тоталитаризм социалистического реализма» переструктурируется история отечественного изобразительного искусства, формулирующаяся в новых редакциях экспозиций Третьяковской галереи и Русского музея. «Современная» историография превращает мало кем замеченные, профессионально сомнительные, провинциальные опыты «мастеров андеграунда» в главные культурные события последнего полувека. Одна беда – либеральное завихрение русской жизни обесценило «товар». «Первый авангард» оказался слишком фальсифицирован, «андеграунд» без политики просто неликвиден, а дефолт сокрушил корпоративные коллекции фантомно «актуального» искусства. Потому подлинное спасение видится в чаемых, страстно накликаемых гонениях и разработке умелой стратегии по однонаправленной монополизации государственного финансирования.

А что же реализм? Вопреки периодически объявляемой прогрессивными идеологами смерти, вернее, не замечая ее, живет своей сложной жизнью, чуткой к изменчивостям русской судьбы. С разрушением советской государственности перестали дымить заводские трубы, на волжской шири редко увидишь когда-то столь привычные «ракеты»-«кометы», ушли с полей мощные «кировцы»… ушел из искусства «государственный заказ», а вместе с ним очереди бившихся за него творцов, часть которых стремительно перестроилась-оскотинилась под сформулированный извне интерес к «русскому» в виде обязательной тройчатки - «русская» водка – «русский» мат – «русская» лень». Можно удивиться – почему все это «русское»? Ответ прост – без этого на «западе» не купят, на Венецианскую биенале не пригласят. Из когда-то званых, остались немногие верные. На время почти сошла на нет «социальность», редкостью стала «большая» сюжетная картина. Реалистическое искусство вернулось к своей основе, углубилось в созерцание вечной образности природы и тихо достойной человеческой жизни.

Подлинной опасностью для спокойного сосредоточения становится не открытая постмодернистская агрессия, а мимикрия под реализм. Реализм, идеологически объявленный прошлым, оказался, если перейти на торгашеский язык, весьма успешным брендом. Поток зазывно базарных, фотографично-мыльничных лоточных поделок затопил рынок. Хотя, пусть и в парадоксально-диковатой форме, подтверждая, что настоящий кофе должен быть бразильским, часы – швейцарскими… русское искусство – реалистическим.

Именно одичалось нашего времени заставляет задуматься о спасительных камертонах культуры. Спасительных, опять же, не для искусства как такового, а для самодостаточно достойной жизни. Камертонами, бередящими душу, восстанавливающими совесть, являются чаще трагически славные времена – Куликовская победа, единение Украины и России, 1812 год, Великая победа - времена непосильной обывательскому самодовольству жертвенности. Камертонами становятся и людские дела, если через них воплощаются глубинные почвенные идеи. Россия, как, впрочем, и любой самобытный, утвердившийся в истории народ, богата даровитыми художниками. Но лишь немногим из них предначертано стать зрением, слухом, голосом народа. Творчество каждого, кто остается в истории, подвержено постоянным толкованиям, чаще обращающим внимание на аффекты необычного авторства, отличности языка и формы и потому справедливо подверженных противоречивым оценкам. Но есть наследие, которое не подвластно непрестанным пересмотрам новыми поколениями ученых историков и неученых читателей, зрителей, слушателей, наследие, через которое проверяется сохранение «порогов чувствительности». Наследие, осознанное как великое, требует постоянного апологетического толкования, формирующего «национальную душу». Два века апологии А.С. Пушкина – это два века разрешения противоречий и сомнений, утверждения личного и государственного самостояния, укрепившихся через совершенную пушкинскую образность. Борьба может вестись лишь за возможность постоянной трансляции этих охранительных начал через основные (музейные, медийные…) каналы воздействия на социум.

Культура остается органичной, пока порождает новые имена-камертоны и сохраняет интуитивную способность к самонастройке, даже в пагубные для национальной традиции времена. Краткое десятилетие кажущегося полным торжества «первого» интернационального авангарда, переполненное шумными новациями и экспериментами, уравновешивается одним именем – Сергей Есенин, без которого могла бы прерваться нить, связывающая культуру с народом и почвой. После его гибели должна была разверзнуться пустота. Но нам спасительно дарованы М.А. Шолохов, А.А. Пластов, Г.В. Свиридов.

«Оттепель» прошлого столетия возбудила в интеллигенции врожденную неприязнь к государственным устроениям. Брожение «интеллигентской фронды» прорывалось в нескольких направлениях. Одно из них – либерально-прозападническое, прозелитски копировало то немногое, что приоткрывалось-подслушивалось в фильтрованных не только советской пропагандой потоках информации, либо искусственно внедрялось в виде унифицированных «общечеловеческих» ценностей и цивилизационных удобств. Другое, воплотившись в творчество «шестидесятников», декларировало «суровую правду» жизни, «неприятие ложного пафоса», искало «социализм с человеческим лицом», обратилось в поисках «языка времени» к революционно «левому», и уже этим прогрессивно антитоталитарному авангарду.

Традиции классического реализма иной раз выглядят столь неприкаянно хрупкими, что опасаешься за их сохранение в агрессивной среде. Но подобно золотной нити, они пронизывают ткань современного искусства, не рвутся, не исчезают, не обращаются в истлевший прах. Одолевая громогласие «оттепельных» деклараций, ясно зазвучали голоса писателей-деревенщиков, утвердилась родственная образность во всех видах искусств. Для «есенинскую» нить, явился Николай Рубцов, а в изобразительном искусстве два абсолютно сопоставимых с ним художника – Никита Петрович Федосов (1939-1992) и Борис Федорович Французов (1940-1993). Негромкая лирика их творчества сильнее иной набатности отразила трагизм последнего полувека родовой истории, трагизм замирания в идеальной красоте и совершенстве крестьянского природного мира.

Реализму его оппоненты отказывают в новаторстве, понимаемом как непрерывно обязательная смена обличий и соответствие «мировым тенденциям». Новаторы обычно устремляются в «цивилизованный мир» за заимствованиями и стремятся провинциально, вприглядку скопировать формы иных культур. Западно-ориентированное сознание ценит лишь внешнюю сертификацию, которая иногда, обычно из конъюнктурно-политических соображений, снисходит до благосклонного поощрения-премирования «региональных» культурных проектов. Завораживающая магия цифр насильственно требует обязательно нового от каждого, дожившего до третьего тысячелетия. На всякий случай, дважды – при переходе с 1999 на 2000 и с 2000 на 2001 пытался ощутить неизбежность изменений. Но и в том и в другом случае просыпался обычным сумрачным утром с обычными ощущениями. Не находя в себе побуждений к обновлению, стал внимательнее всматриваться в современное (в смысле сегодняшнее) искусство. За исключением Московской биенале, вокруг течет привычная профессиональная жизнь. Примучив себя, посетил биенале, успокоился за его будущее, вспомнив старца, одолевающего беса – Ставрогина словами – «Некрасивость убьет!». Внимательное всматривание в современное реалистическое искусство лишний раз убеждает, что подлинная «всемирно отзывчивая русская душа» чаще «не выездная» и не страдает импортным бесплодием. Подлинное искусство требует жертвенно-углубленного сосредоточения. Большинство великих русских реалистов утверждали, что главное – это обретение смысла в творчестве, а не навязчивое самоутверждение. Потому большинство великих реалистических произведений настолько волнуют душу, что, только несколько успокоившись, не единожды возвращаешься к ним и начинаешь восхищаться недосягаемым формальным совершенством. Если по-настоящему задуматься о «русском» вкладе в уже состоявшуюся и творящуюся на глазах мировую культуру, то им окажется и реализм духовного видения, столь совершенно явленный древнерусским искусством, и вечно современный, классический реализм нового времени.

С.А. Гавриляченко
"Вестник актуальных прогнозов. Россия: третье тысячелетие", 16, 2008. - С. 141-144.

СТАТЬИ...
СЕРГЕЙ ГАВРИЛЯЧЕНКО
Художники
Третья линия
Карта сайта